Национальные особенности японского Православия

В продолжение разговора о «культурных оболочках» (миссионерской инкультурации, рецепции и т.д.), т.е. о Христианстве — как о единстве во многообразии.


Икона Преображения Господня, написанная индейцами Южной Дакоты (справа и слева от Христа — пророки Моисей и Илия)

Ранее мною уже приводилось описание быта крещёных эвенов-кочевников — быта совершенно не русского, чисто эвенского, но при этом православного. Давалась ссылка на интереснейший материал о жизни православных масаев и кикуйу, чьи формы церковного благочестия разительно отличаются и от греческих, и от славянских. В своём интервью о Православии на Чукотке священник-миссионер о. Леонид Цапок кратко упомянул о необычной православной общине чукчей-китобоев (в посёлке Энмелен Провиденского района), очень мало похожей на обычный русский православный приход, но тем не менее вполне сознательно живущей во Христе.

В этот раз всем интересующимся предлагаются выдержки из статьи Дмитрия Соколова-Митрича «Идеальные православные» (фото взяты оттуда же). Она посвящена национальным особенностям японского Православия.
***
«Почему японцы принимают нашу веру? Во-первых, это красиво…
Отец Иаков молится как-то не по-русски. «Сю аварэмэйо!» — это у него вместо «Господи, помилуй!». А поклоны он кладет как самураи в фильмах Едзи Ямады: сначала складывает под себя ноги, руки на бедрах, колени в стороны. А потом порывистым движением стелет туловище параллельно земле, как его предки когда-то склонялись перед своими сёгунами.
— Я из потомственной православной семьи, — закончив молитву, говорит отец Иаков Синорага, настоятель храма Преображения Господня в городе Саппоро. — Мой прадед принял крещение от первого православного японца, Павла Савабе. Но в церковь я стал ходить только когда женился. Потом закончил семинарию в Токио, долго служил дьяконом, а три года назад стал священником. Отец Иаков — сама доброжелательность, улыбается от уха до уха, но разговор у нас почему-то так и не склеился. Чуть позже прихожане мне проболтаются, что накануне вечером у батюшки умерла жена. Свои чувства японцы привыкли прятать глубоко-глубоко. Веру — еще глубже.
 Сами православные японцы любят сравнивать свое положение в своей стране с ложкой соли в горшке риса. Сегодня на всю Японию лишь 30 тысяч человек называют себя сей-ке, то есть православными, из них 10 тысяч регулярно посещают церковь. Это в три раза меньше, чем сто лет назад, когда на похоронах святителя Николая сам японский император возложил свой венок.
— А если бы не было потом революции, еще одной войны, курильского конфликта, могло бы сегодня православие быть одной из главных религий Японии? — спрашиваю генконсула.
— Скорее, наоборот, именно эти испытания и помогли ему выжить, — отвечает за него его супруга Татьяна. — Если бы не они, Японская православная церковь сегодня, скорее всего, была бы похожа на протестантскую и католическую, которые здесь фактически выродились в благотворительные общества с минимальным религиозным содержанием.
Когда я был молодой, я частенько ездил в Токио к своему другу-семинаристу, мы там вместе выпивали, — вспоминает свою дорогу к храму отец Василий Тагаучи. — Сердце у меня тогда было темное, а жизнь непростая, даже не хочу о ней рассказывать. И я у этого своего друга все допытывался: что это у тебя за вера, почему ты счастливый такой? А он отвечал: отстань, вон иди в клуб для молодых прихожан, тебе там все объяснят. Я прихожу, а там одни старички сидят, священники. Ты, говорят, крещеный? Нет? Ну, так крестись. А в Японии просто так не крестят, нужно целый год на курсы ходить. Я из упрямства все это выдержал, покрестился, но легче на душе не стало. Дай, думаю, пойду в семинарию, может, там полегчает. А когда семинарию закончил, мне старички говорят: нам тут священников не хватает, поезжай служить в Мариоко, там храм пустой. И как только я начал сам служить, тут же темнота с сердца спала.
Тут есть небольшая трудность перевода. «Темное сердце» по-японски — это не «злое», а, скорее, «уставшее», «измучившееся».
— А цунами? Да что цунами! Мы, слава Богу, живем далеко от берега, здесь разрушений уже не было. Вода до храма добралась и остановилась перед самым алтарем. Полдня помахали тряпочкой — вот и все устранение последствий.
Насчет воды, остановившейся перед алтарем, — это отец Василий просто констатирует факт. Никаких рассуждений о явленном чуде после этого не следует. Православные японцы вообще равнодушны к наглядной мистике. Для них вера — это вера, а цунами — это просто цунами.

В Исиномаки большой религиозный день. Каждая религия по-своему поминает жертв трагедии. В синтоистских кумирнях поклоняются духам предков, в буддийских храмах молятся о погибших, в христианских церквях совершают панихиды. Атеисты же между собой сговорились, что ровно в 14 часов просто встанут как вкопанные и целую минуту будут стоять, склонив голову.

— Граждане, подходим сюда, подходим сюда! — даже без перевода мне понятно, что вещает японская бабушка за столиком у входа в православный храм. Японцы всюду любят приходить заранее, поэтому за час до службы у входа толпится народ: женщины с портретами погибших и мужчины с православными крестиками на лацканах — точно так же в Японии носят свою корпоративную символику пожизненные служащие крупных компаний. К бабушкиному столику подходят люди и пишут маркером на чем-то белом какие-то иероглифы. Что-то белое — это вовсе не бумага для поминальных записок, а небольшие целлофановые пакеты. А иероглифы — не имена поминаемых, а собственные фамилии. В пакеты прихожане кладут свою обувь и складывают ее перед входом, а подписывают, чтобы потом не перепутать, где чья. В храм здесь положено входить разутыми.

Эта старинная японская традиция страшно неудобна для людей со шнурками, потому что если ты, к примеру, захотел в туалет, тебе придется выйти, найти свой пакетик, обуться, пройти пять метров до туалета, там снова разуться, потом проделать эту процедуру в обратном порядке и желательно при этом не потерять пакетик, потому что бабушка уже в храме и пакетиков у нее больше нет.

Тема бабушек в японской церкви вообще раскрывается очень своеобразно. В здешних храмах они, как и у нас, играют роль распорядителей внутренних дел, вот только к свечам и записочкам абсолютно равнодушны. К свечам и записочкам равнодушны вообще все православные японцы. Свечи цвета аскорбинки тут продаются, но особой популярностью не пользуются, записок же и вовсе никто не пишет.

Объясняется это явление духовно-финансовыми причинами. В российских храмах свеча — это не только ритуал, но и пожертвование. Японцы же просто отстегивают ежемесячно из своей зарплаты определенную сумму на содержание прихода, и поэтому не видят никакой надобности создавать в храме пожароопасную обстановку. А для чего просить кого-то молиться вместо тебя, они и вовсе не понимают: а ты сам тогда зачем в храм пришел?! Бабушка Софья и её пакеты для обуви Но забот от этого у бабушки Софьи меньше не становится. Благодаря ей ты просто так в храм Исиномаки не войдешь. Ты должен встать на пороге, подождать, когда она тебя поманит, последовать за ней и расположиться именно в том месте, где она велит. Таким образом, вместо того чтобы расставлять свечи на канунном столе, бабушка Софья расставляет людей по храму. Но и лицо, и повадки у нее при этом точно такие же, как у ее русских коллег: ревностные, охранительные и даже слегка агрессивные.

—Арируйа, арируйа, арируйа, Камия коэйва Наннзини кису!

В японском нет буквы «л», но переведенные еще святителем Николаем молитвы — не единственное, чем отличаются богослужения в Японии от богослужений в России. Главное отличие в том, что здесь все без исключения поют. У каждого прихожанина в руках листок с нотами и текстом, и даже если у тебя совсем нет слуха, ты просто лопочешь полушепотом себе под нос слова молитвы. Литургия в японском храме вообще больше похожа на репетицию хора. Японцы не понимают, как это так — молиться молча, их коллективный разум это возмущает. Какая же это совместная молитва, если все молчат?

Зато они очень любят молча исповедоваться. Вот к епископу Серафиму (Цудзиэ) на исповедь выстроилась длинная-предлинная очередь, но уже через десять минут никакой очереди нет. Каждый японец просто падает на колени, подставляет голову под епитрахиль, выслушивает разрешительную молитву — и все, готов к причастию. Поначалу это коробит, но чем ближе узнаешь православных японцев, тем больше понимаешь, что их вера — это не про добро и зло, а вообще про другое. Епископ Серафим

— Таких вот православных по наследству среди наших прихожан большинство, — рассказывает отец Николай (Дмитриев), единственный русский священник в Японии, настоятель Воскресенского храма в городе Хакодате. — Японцы вообще очень верны традициям рода. Если прадед всем сердцем принял какую-то веру, вероятность того, что потомки от нее отрекутся, близка к нулю. Эти люди не всегда могут объяснить суть догматов, но они очень усердны, они соблюдают все традиции, они веруют без всяких шуток. Однажды во время Великого поста смотрю: весь приход у меня стремительно худеет. Провел собственное расследование — оказалось, что они уже месяц не едят даже подсолнечного масла. А все потому, что мы в церковном календаре по ошибке употребили иероглиф «абура», который обозначает любое масло, независимо от его происхождения. А раз написано — значит, так надо. Японцы вообще люди конкретные, — произносит отец Николай фразу, которую мне потом придется слышать не раз.

— Вторая категория наших верующих — это те, кто пришел «от головы». Это, как правило, высокообразованные жители больших городов, которые учились в университете, каким-то образом вырулили на русскую музыку, живопись, литературу — и заинтересовались. Такие верующие более продвинутые, но не всегда столь же усердные. Ну и наконец, третья категория — те, кто пришел в православие случайно. Просто шел по улице, смотрит — храм, зашел, а там литургия, люди совсем с другими лицами, красота неимоверная, причем действует она на все органы чувств, даже такие, которым названия не придумано.

На сегодняшний день именно эта страшная сила — красота — и пополняет церкви новыми верующими. Японское православие — это не про добро и зло. Это про красиво и некрасиво. Вот в храм входит влюбленная парочка — прямо из аниме: оба с растрепанными прическами и округленными от восторга глазами. Еще больше глаза расширяются, когда они видят иероглиф: женщина, родившая Бога. Японцы любопытные, как тюлени, поэтому уже через минуту отец Николай рассказывает персонажам аниме, кто такая Богородица и как это так — родить и остаться после этого девственницей. Старинный городок Хакодате — это что-то типа японского Суздаля, а церковь Вознесения Христова — местный аналог храма Покрова на Нерли. В год мимо проходят пять миллионов туристов, почти все сюда заруливают и говорят «Вау!». А потом разъезжаются по своим Осакам и Нагоям, но в голове у них уже засело, что есть на свете такое православие и оно красивое. Оказавшись потом в критической жизненной ситуации, кто-то вспоминает это ощущение и идет в местный православный храм. Таких душ одна на миллион, но для воспроизводства маленькой православной общины хватает и этого.

Дедушка Исидор Накай очень нестандартный японский верующий. Когда в 44-м его забрали на фронт, он на всякий случай прихватил с собой много разных святынь, в том числе и Евангелие: вдруг поможет. Но верил он тогда лишь в Великую Японию. Даже стишок написал:

«Жизнь моя и смерть моя.
И то и другое готов принять с чистым сердцем.
Потому что это приказ императора».

Но однажды в его части устроили проверку. Злой офицер обыскал рядового Накая с головы до ног. Нашел у него запрещенное Евангелие и разрешенную патриотическую литературу. Литературу почему-то изъял, а Евангелие почему-то оставил. Накай был так поражен, что решил его прочитать. А после Хиросимы сразу крестился.

— Те времена остались самыми яркими в моей жизни. Тогда было трудно, голод, безработица, зато много молодых людей ходили в церковь, — продолжает бухтеть дедушка Исидор. — А теперь у всех все есть и никому ничего не надо. Зачем рождается человек? Чтобы получить образование, жениться, сделать карьеру, а потом умереть? Глупо. Глупо и некрасиво. … Еще Николай Японский в своих письмах не раз отмечал, что как средство исправления нравов православие японцам вовсе не нужно. С нравами у них и так все в порядке: рядовой японец по части выполнения последних шести моисеевых заповедей даст фору любому христианскому монастырю — ну, разве что проиграет по части прелюбодеяния. Островное положение, регулярные землетрясения, требующие коллективных действий, и насаждаемая огнем и мечом феодальная мораль выдрессировали местных жителей на многие века вперед. А вот с первыми четырьмя заповедями — теми, что касаются взаимоотношений человека и Бога, — беда.

— У рядового японца просто в голове не укладывается, что такое грех, тем более первородный, — рассказывает Василий Молодяков, профессор Университета Такусеку… — Неуспех христианства в Японии во многом связан с тем, что эта религия претендует на исключительность. Сама мысль о том, что ты будешь гореть в аду только потому, что выбрал не ту религию, для японца непонятна и оскорбительна. Здесь религия — это лишь свод обычаев и правил жизни, некий путь, по которому ты готов идти. У тебя один путь, у другого другой. Эти пути можно даже совмещать. Согласно соцопросам, 85% населения Японии относят себя к синтоистам и 80% — к буддистам. В любой другой стране мира это был бы нонсенс, но только не здесь.

— Японцы сами про себя говорят, что рождаются по-синтоистски, женятся по-христиански, а умирают по-буддийски, — продолжает профессор Молодяков. — То есть для каждого события просто выбирают самый красивый обряд. В этом, кстати, причина того, что из всех христианских конфессий наиболее популярен протестантизм: они просто женят всех, не требуя предварительного крещения. А вот православие в Японии старается быть настоящим. Но чем настойчивее христианство отказывается играть в прикладную духовность, тем меньше у него в Японии шансов. По крайней мере в обозримом будущем.

…На практике современный японец вообще равнодушен к религии. Языческий культ синто давно выродился в аттракцион «брось монетку — загадай желание». При этом само синтоистское мировосприятие по-прежнему насквозь пронизывает японский менталитет. Если сказать японцу: «О вкусах не спорят», — он энергично закивает головой. Но для него это означает совсем не то, что для европейца. Конечно, о вкусах не спорят! Правильный вкус — он ведь для всех один, чего тут спорить? Если же кто-то считает иначе, то он просто дурак и спорить с ним бесполезно.

В сущности, это и есть преломление синто в современном японском сознании. Красота в нем имеет прежде всего нравственную силу. И, конечно, это фундаментальное свойство японского разума не могло не сказаться на том, как здесь было воспринято православие. Для японцев наша вера — это не столько право-, сколько красивославие. Красивославие

Саби, ваби, сибуй, югэн… Это четыре меры красоты у японцев. Саби — это архаичность. Красота по-японски должна не нести на себе печать времени. Ваби — функциональность. Красиво лишь то, что применимо на практике. Сибуй — это простота и скромность. Роскошь и чрезмерность — первый признак пошлости. А югэн — тайна. Когда все ясно, чем тут восхищаться? …Православие всем этим нормам соответствует. …

— Японцы — люди конкретные, — дает еще одну подсказку отец Николай из Хакодате. — Они не могут, как мы, всю жизнь мучиться, метаться, думать, что же такое истина, и так и не найти ответа, потому что не очень-то и хочется его находить. Для них истина — не вербальное понятие, а элемент собственного опыта. Они подходят и спрашивают: «Что я должен делать?» Ему отвечаешь: «Верить, молиться, творить добрые дела». Он тут же идет и исполняет. Потому что если ты находишься в правильном состоянии духа — покажи конкретный результат, плод духовной жизни. Это очень по-японски.

Японская Православная Церковь — это тот самый случай, когда в церкви все так, ребята. Никакой достоевщины и даже лесковщины. Никакого сращивания с государством. Прозрачная бухгалтерия и строгий статистический учет всех верующих. Неукоснительное исполнение всех стандартов духовной жизни. Регулярные богословские собрания в каждом приходе. Строгий пост и чистосердечная молитва. Культ благотворительности и добрых дел, без которых вера мертва. В общем, полный набор всего того, чем тычут в Русскую Православную Церковь со всех сторон — и либерально настроенные верующие, и консерваторы, и даже технократы из нового духовенства» (ц).

***

PS. Настоятельно рекомендую прочесть репортаж Д. Соколова-Митрича полностью.

Сикачи Алян, глава VI

(Продолжение. Начало здесь, здесь, здесь, здесь и здесь)  

В субботу, 18 февраля, на второй день своего пребывания в Сикачи Аляне, я проснулся довольно рано. Умылся в школьном туалете, позавтракал рыбными консервами и, выйдя на улицу, немного подышал морозным утренним воздухом.

В начале 11-го приехали из Хабаровска Леонид, Фёдор и Ольга. Попили с дороги чаю. Ольга разложила на стойке гардероба товары из церковной лавки и встала за импровизированный прилавок. Постепенно начал собираться народ.

В двенадцатом часу я начал панихиду, после неё отслужил молебен о нуждах села. Присутствовало человек пятнадцать. Записок и о здравии, и о упокоении было много. Помимо привычных русских имён в них попадалось немало нанайских: Сурэ, Дзэвэ, Полокто, Сиантоли, Моранга, Гокчоа, Кильта, Нэсултэ, Сингэктэ, Нэликэ, Улэкэн Я всё боялся, что не там поставлю ударение. Но, видимо, обошлось, слава Богу: никто потом меня ни в чём не упрекал. 

На панихиду и молебен мною возлагались большие надежды. Давным-давно разочаровавшись в «зажигательности» собственных речей, во время миссионерских поездок или бесед я надеюсь исключительно на то, что Сам Бог Свой благодатью коснётся сердец моих собеседников. И, конечно же, наибольшая возможность для этого открывается во время молитвы (вспомним случай с послами князя Владимира, посетившими в Константинополе службу в соборе Святой Софии). Надежды оправдались: некоторые сельчане, поначалу насторожено относившиеся к моему приезду, поучаствовав в панихиде и молебне, задумались о том, чтобы принять со временем Православие. Без каких-либо убеждений с моей стороны.

Потом я отправился в гости к живущему в Сикачи Аляне известному дальневосточному живописцу Илье Дмитриевичу Лиханову, члену Союза художников России.

Будучи по национальности эвенком, он уже давным-давно живёт и творит здесь – в нанайском селе. Мы душевно пообщались с мастером, он показал мне некоторые наброски своих будущих картин.


(А про следующую картину Илья Дмитриевич сказал: «Никак пока не могу найти такую краску, чтобы вода «заиграла»»).

Люблю бывать в мастерских у художников.

…На обед нас (Леонида, Фёдора, Ольгу и меня) накормили вкуснейшей сикачи-алянской ухой из сазана, сваренной фельдшером Любовью Геннадьевной.

Окончание здесь

Сикачи Алян, глава IV

(Продолжение. Начало здесь, здесь и здесь)

Поскольку народ на встречу со мной предварительно созван не был, пришлось задействовать «сарафанное радио». Благо, в Сикачи Аляне его работа прекрасно отлажена. Тем, кто ещё не выстроил неотменяемых планов на остаток дня, я предложил собраться вечером, в 17.00, после работы и учёбы. Остальным назначил встречу на завтра (на субботу), на 15.00.

Меня сразу предупредили, что местные жители никогда никуда не приходят вовремя. Что самые пунктуальные допускают получасовые опоздания, в среднем же «нормой» является задержка почти на час. А кто-то может, как ни в чём не бывало, подойти и через полтора часа. Мне подумалось, что мы с сикачи-алянцами сработаемся, т.к. я и сам закоренелый опоздальщик.       

В школьной столовой нас накормили вкусным и сытным обедом. Потом мои спутники – Леонид, Фёдор и Ольга – отправились в обратный путь до Хабаровска, чтобы вернуться на следующий день утром. Поскольку до вечерней встречи с сельчанами ещё оставалось время, я отправился побродить по берегу Амура.

Посмотрел, как местная детвора на самодельных санках лихо скатывается наперегонки с высокого берега к реке по крутому и длинному склону. Дети, конечно, не могли оставить моё появление без внимания, без реплик и без вопросов, типа: «А Вы что, боговерующий? А зачем Вам такая длинная одежда? А в нормальной одежде Вы ходить можете? А Вы что, нас крестить будете?» и т.д., и т.п. Такая вот вышла «миссия присутствия».

Минут через пятнадцать после начала прогулки, мне позвонила Светлана Николаевна Оненко – преподаватель истории в местной школе и, по совместительству, директор сикачи-алянского отделения хабаровского краеведческого музея. (Кстати, Оненко – вовсе не украинская, а чисто нанайская фамилия). Мы с ней встречались и прежде, в один из моих давних приездов к здешним знаменитым на весь мир петроглифам. Вот и на сей раз она предложила мне пройтись до одной из групп древних рисунков на камнях – той, что располагается выше села по течению Амура. Я обрадовался её предложению, т.к. именно среди этих изображений («верхних петроглифов») находится мой любимый Солнечный Лось (он же «Космический Олень»).

Прогулялись мы со Светланой Николаевной замечательно. Несмотря на сугробы, смогли добраться до некоторых рисунков и расчистить их от снега.

Вот лошадь с таинственным «смайликом» на боку (о которой я когда-то писал здесь):

А Лося мы расчищать не стали – он именно так, припорошенный снегом, выглядел потрясающе выразительно. Я даже невольно воскликнул от восторга, когда увидел его таким (фото кликабельно (как и все остальные)).

Народная тропа сюда не зарастает: перед «лосиным» камнем-алтарём в пластиковых стаканчиках и кружечках кем-то были оставлены приношения (на снимке — справа). Вот ведь как бывает: сам культ и лежавшая в его основе мифология давным-давно утрачены, но место продолжает почитаться как священное. Интересно, кому именно адресовали свои мольбы те, кто принёс к изображению Лося-Оленя эти незатейливые дары? Абстрактной Высшей Силе, духам предков, Природе, Неведомому Богу (Деян. 17,22)?

Неподалёку обнаружился ещё один лось (или Мать-Лосиха?) — безрогий и лежащий на спине, и в таком виде напоминающий корабль:

По дороге туда и обратно мы со Светланой Николаевной интересно пообщались «за жизнь». Она поведала мне, что нынешние старшее и среднее поколения нанайцев испытывают сложности с духовной самоидентификацией: воспитаны они были в советское время, в атеистической системе, хотя при этом сохранили много элементов языческой веры своих предков, но также вместе с русскими отмечают и Пасху, и Рождество, и некоторые другие христианские праздники – не зная, правда, как именно их нужно праздновать. Есть среди них и безбожники, и язычники, и православные, но большинство затрудняется отнести себя к какой-то одной категории.

От себя добавлю: все они, независимо от духовной самоидентификации, о предметах религиозных говорят исключительно на нью-эйджевском новоязе: «связь с космосом», «тонкие энергии», «биополя» и т.д. Т.е. их сознание не меньше, если не больше, чем русское, замусорено попсовым псевдонаучным нео-оккультизмом. И даже свои традиционные языческие верования они воспринимают теперь исключительно сквозь эту «экстрасенсорную» призму.  

А младшее поколение нанайцев, по словам Светланы Николаевны, живёт в компьютерных играх и телесериалах, и вообще – плоть от плоти современной масс-культуры. При этом дети из национальных сёл, в отличие от городских, практически не знакомы с традиционной русской культурой. А потому, например, им бывают совершенно непонятны некоторые места из произведений российских писателей, изучаемых в школе. Как-то на  уроке, после прочтения рассказа одного из классиков, описавшего смерть своей бабушки, ученики спрашивали Светлану Николаевну, кто такая «усопшая», что значит «преставилась»,  в какой такой чёрный ящик её зачем-то положили и почему внуки боялись к ней подойти. Т.е., по причине культурной отчуждённости, они совершенно не поняли, о чём говорилось в вовсе не иносказательном тексте.

Ещё одна проблема заключается в том, что лучшие и способнейшие представители нанайского народа большей частью перетекают из национальных сёл в город. Где, чаще всего, ассимилируются. А в местах традиционного проживания нанайцев остаются в основном не самые способные и успешные из них. Из-за чего национальный генофонд ослабевает, наследственность ухудшается. Ситуация усугубляется пьянством и наркоманией. Выходом из тупика стало бы появление в сёлах достаточного количества рабочих мест и достойной зарплаты. Но пока всё идёт к их ещё большему сокращению…

Продолжение здесь.

PS. Фото, подписанное «Пост Хабаровка», любезно предоставлено Леонидом Сунгоркиным.

«Новая газета»: МУЗЫКАНТ ЧУМА

Владимир ШАХРИН, специально для «Новой»: Кола Бельды устраивал шоу, даже если в зале было десять человек

Прокручивая в голове огромное количество старых обложек, персонажи с которых были моими кумирами, вспоминаю одну историю, запомнившуюся мне на всю жизнь. Она связана с достаточно известным артистом 70-х годов. Имя ему — Кола Бельды. Помните? «Увезу тебя я в тундру, увезу тебя одну», — вот это его песня, а еще — «Чукча в чуме».

Группа «Чайф» только появилась на свет. Мы были еще очень молодыми, непримиримыми и бесшабашными панкующими личностями, облаченными в невообразимую по тем временам одежду. Она нигде не продавалась — все приходилось изобретать самим. У меня, например, была старая дедушкина шинель, здоровенные строительные ботинки с внушительными металлическими носками, естественно — какие-то браслеты и ремни.

В таком устрашающем для среднестатистического обывателя того времени виде мы в очередной раз распивали где-то дешевые напитки. Вдруг один из нас увидел афишу, гласящую, что сегодня в филармонии состоится концерт Кола Бельды. Нам почему-то стало очень весело при мысли о том, что мы — в заклепках, ремнях, драных джинсах и чудовищных ботинках — припремся на этот эстрадный концерт, думали: «Это будет так круто, это будет такой вызов обществу!». И мы в количестве шести человек отправились на этот концерт. Покупаем билеты — в кассе нам не говорят ни слова. Заходим внутрь и видим абсолютно пустое фойе. Проходим в зрительный зал, садимся и понимаем: кроме нас здесь присутствуют всего 3—4 человека, и эти люди, судя по всему, — работники филармонии. Это странное ощущение: ты пришел бросить вызов обществу, а общества-то и нет, вызов бросать некому.

Раздается третий звонок, и мы понимаем — Кола Бельды все-таки будет работать. Гаснет свет, и на сцене начинается действо. Первое отделение концерта северного исполнителя смешных «чукчанских» песен. На сцену выходят музыканты с инструментами, которые собираются играть живым звуком, — длинноволосые двухметровые мужики в шкурах и мехах, с фантастическим по тем временам светом, с какими-то этническими бревнами на цепях. И они начинают играть достаточно сложную этническую музыку на джазовой основе. Мы вдруг понимаем, что они мегакруты. Ближе ко второму-третьему номеру на сцене появился сам Кола Бельды и начал петь северные песни шаманского характера. От этого просто вдавливало в кресла. Мы получали колоссальное удовольствие, которое вскоре начали бурно выражать — свистеть, улюлюкать, хлопать. Мы попали поистине на роскошный концерт.

Когда закончилось первое отделение и зажегся свет, Кола Бельды неожиданно заявил: «Нас же немного… Вы не очень устали? Я не хочу уходить на перерыв. Может быть, сразу перейдем ко второму отделению?», на что мы без промедления ответили: «Да! Конечно!». Кола продолжил: «Вы знаете, сегодня здесь собралась замечательная, понимающая публика. Редко бывает, когда люди так хорошо воспринимают музыку. Теперь я буду петь для вас сколько хотите и что угодно!». Мы начали выкрикивать песни из его репертуара, которые знали, и он исполнял их.

В промежутках между песнями он стал рассказывать анекдоты про чукчей. Он разошелся, увидев, как мы реагируем на все его фразы и реплики. Кстати, заметил, что сам он не чукча, и назвал какую-то другую северную национальность. Там же до фига народов. Только нам кажется, что на Севере живут одни чукчи, нанайцы и ненцы. Он с удовольствием травил свои анекдоты и громко хохотал.

А еще рассказал прекрасную историю. Мы спросили Кола: «Откуда меха?». И он ответил: «Да разве это меха! Это всего лишь остатки». Оказалось, что Бельды только вернулся из Парижа. Концерт проходил в зале «Олимпия» — в самом знаменитом в те годы зале Европы. «Мы отыграли программу, — начал он, — и женщины-парижанки пришли в такой восторг, что, когда я спускался вниз с микрофоном, кричали: «Кола! Кола!». Они отрывали у меня меха, дергали за щечки». Не знаю, врал он или говорил правду, но он с таким упоением рассказывал про все это — и про меха, и про парижанок.

В самом конце мы, шесть панков-неформалов, стоя устроили Бельды овацию. Стояли дураки-дураками, в этих ремнях, ботинках, заклепках и аплодировали артисту. С тех пор это лицо с обложки стало для меня очень важным. Больше я ни разу не был на его концертах. Но когда образовался Свердловский рок-клуб и все указывали в графе «любимый исполнитель» — Deep Purple, Led Zeppelin, мы все дружно написали — Кола Бельды. Люди воспринимали это как некую экстравагантность: известные шутники — группа «Чайф». Это так. Но в том, что мы написали, была доля истины. Конечно, для меня, 25-летнего юноши, который слушал и играл рок-музыку, Кола был очень легкой эстрадой. И мы пошли туда, потому что это было совсем не наше. Ворвавшись чужеродным телом в этот зал, мы шли на стопроцентную провокацию. Но Кола Бельды сделал нас — настоящий артист. Он преподал нам хороший урок, я многое понял.

Понял, что нельзя судить об артисте, зная только одну-две песни. Условно говоря, как можно оценивать творчество группы «Чайф», если вы слышали только «Аргентину-Ямайку» или «Не спеши»? Никак. Понял, что если ты артист и выходишь на сцену, неважно, сколько людей в зале. Ты должен делать шоу и делать его на уровне. А еще — оставаться самим собой всегда гораздо вернее, чем надевать какую-то маску и строить из себя то, чего ты на самом деле не представляешь. Кола Бельды на том концерте был самим собой и повел себя как личность. Эта история запомнилась мне и стала вехой. Я привожу ее в пример себе и молодым музыкантам.

Подготовила Наталья МАЛАХОВА, Новая газета, №16 от 15.06.2006 г.

http://www.youtube.com/watch?v=rUzddcqXmlA